Марксистский фетишизм Охота к перемене фетишей Среди тех исходных образов, разбор которых способствовал углублению в «антипсихологическом, научно-историческом марксизме» черт субъективно трактуемого психологического учения, специфическую точку занимает представление о «товарном фетишизме». Описание превращения изделия в товар, при формулировании Марксом этого процесса, даже принимает поэтическую стилистику «актуального символизма», связанного с увлечением спиритизмом в Англии и национально-революционными волнениями, происходящими не где-нибудь, а практически в двух шагах от Ла-Манша, в Китае. Не совсем классовыми событиями, подоспевшими к моменту написания первого тома «Капитала». «Общим» для этих увлекательных мероприятий компонентом, который, вероятно, обнаружился после «тщательных научных исследований», неожиданно оказались почему-то столы, которые вертелись, хотя с разной амплитудой и под действием разных сил. Неожиданный консенсус огородной бузины и киевского дядьки, должен был, вероятно, подчёркивать абсурд использования единого эквивалента стоимости в процессе производства и сбыта. Но все эти марксистские «превращения» товара как-то затмевают тот факт, что «фетишизм» «сам по себе» не соотносится с товарной стоимостью, а является иррациональной «сверхценностью», лишь частично совпадающей с «общественной оценкой» или величиной затраченного труда. Пересечение фетиша как величины, имеющей товарную стоимость, в гораздо большей степени соотносится с антропологическими характеристиками обмениваемого товара. Но товар, как «фетиш, превращаемый в объект обмена», для увеличения «абсолютизации масштаба цен», должен минимизировать в своей составляющей антропологических «гуманистических» характеристик, увеличивая субъективно понимаемое отчуждение. «Стол», верчению которого посвящено несколько абзацев описания товарного фетишизма в «Капитале», не нужен в отрыве от, как минимум, стационарного способа его эксплуатации. Поэтому развитая форма денег, которую, по мнению Маркса «первыми развивают у себя кочевые народы»[1], и всё имущество которых находится в «подвижной, следовательно, отчуждаемой форме», не может относиться к товарам внутри общины с которой имели дело динамичные отчуждённые переселенцы. Сложно считать доказанным предположение, что и при наличии той или иной степени статики, переходе к оседлому способу жизни, использование стола по прямому назначению, будет востребовано одинаковым образом представителями разных антропологических групп, но можно чётко утверждать, что «сравнительная оценка» (товарная ценность) будет впрямую зависеть от характеристик «потребляющего человека», или «общества потребления». В той же мере и потребитель как общество в целом - всё равно имеет свои различия, как традиционно-архаического, территориально детерминированного характера, так и находящегося в процессе «прощания со своим прошлым», отрицания всего, что не поддаётся эмпирическому анализу. Кочевнику (реально-встречающемуся в современных Марксу условиях, а не субъективному образу фантазий на историческую тему) не нужен стол, использование которого по прямому назначению отягощено необходимостью владением дополнительным имуществом (стульями). Если процесс приёма пищи осуществляется сидя на ковре, то ножки стола должны либо отсутствовать, либо быть короче, чем при использовании на стационарной основе. А буржуазии, подвизающейся на ниве спиритизма, для успешных занятий столоверчением – желательно иметь объект, имеющий некую мистическую предысторию (что снижает степень её отчуждения от затраченного труда по сравнению с их ценностью для эмпирически познаваемых кочевников). В этом сопоставлении «капиталисты», занятые фетишизацией, увеличивающие свою вещность, уже являются большими марксистами, чем мистические номады «создающие стоимость из обмена», ибо заинтересованы в историзме потребляемых вещей, превращающихся в товары. Ценность как эквивалент обмена может появляться не только из деятельности направленной на увеличение капитала, но и из деятельности «против капитала», даже принимающей форму социального переворота. Этот «призрак стоимости» преследует всех марксистов условного Бернштейновского разлива, от рассвета до заката учения. Скорее закономерно, что один из финальных видных идеологов гипотетической марксистской революции «правильного» европейского разлива, Жак Аттали (заодно подвизавшийся в сбыте оружия для нужд постколониальных социалистических государств совместно с буржуазной номенклатурой Пятой Республики) в своих «отвлечениях на философию» пропагандировал образ будущего через всё тех же кочевников, хотя и «новых». И перемещаться «новым кочевникам» гораздо проще по территории гипотетического «открытого общества», синтез которого пропагандировал Поппер, мягко говоря, не чуждый заимствованию идей Бернштейна. Как говорят в таких случаях продавцы антиквариата: «Революции тоже на что-то годны. Что-то строится, что-то ломается, оставшееся – можно продать подороже». Множество перевёрнутых, сломанных, сожженных в «очищающем огне революции» столов повышают стоимость уцелевших предметов обихода из буржуазных будуаров. И скорее заурядна, нежели неожиданна ускоренная капитализация, как революционных образов, так и предметов, произведённых в период революции, в силу краткосрочности (редкости) момента, так и в силу разрушительного характера «локомотивов истории». «Объект культуры» может превращаться в «объект искусства» или научного изучения («совершать метаморфоз») без трудовых затрат и внешнего (по отношению к общине) товарообмена. И этот «денежный фокус» производят почему-то не кочевники (если не толковать термин «кочевники» слишком широко, включая в него корсаров, туристов, географов, экономических мигрантов и представителей разнообразных диаспор, живущих в замкнутых гетто). Ценность (а в конечном счёте – и стоимость) «мистического объекта» (фетиша), гораздо меньше определена реальными затратами труда на его изготовление, чем свойствами, который обусловили его использование. Необходимость различных способов мистификации зависит от разницы восприятия агентами мистификации. И в той же мере общественное увлечение фетишами, «мистицизмом самим по себе», как «средняя температура по больнице» - прямо пропорционально глубине социально-экономических проблем данного общества. «Фетишистская составляющая в товаре» сама по себе - увеличивается в кризисные и предкризисные периоды «современных социальных отношений», в период исчерпания оптимистической веры общества в линейный и описанный идеологическими доктринами прогресс. Естественно при этом, что эскалация субъективного фетишизма с товарной стоимостью не соотносится совсем никак, «Капитал теряет голову» в таких условиях - даже без надежды на проценты. Объектом фетишизма, «сверхценности», таким образом, могут становиться и сами экономические и социальные учения, превращаясь в разновидности идеологии и политики. Обесценивающий прогресс девальвирует представления о справедливости обмена. Ведь мистика снижения цены на мобильные телефоны – гораздо более удивительна, чем обмен территорий на стеклянные бусы. Мистический путь во времени может быть и походом через расстояния. Овеществлённые функции, которые были у изделия в стране изготовления – получают новые мистические «смыслы» при перемещении через границы. И даже робинзонада была придумана для замещения экономически невозможного путешествия для представителя среднего класса – мечтами о виртуальных приключениях. Пользуясь допущением Маркса «Если бы товары могли говорить, то они бы сказали…» можно предполагать, что самой краткой из вещевых тирад была бы «При разговорах - не путайте туризм с эмиграцией». Если исключить те сферы деятельности, которые явились результатом технического прогресса, и появились после Маркса (от кино до интернета), и деятельность которых определялась феодальными по происхождению, островными по форме мотивациями, то к наиболее фетишистским отраслям деятельности, наличествовавшие при Марксе можно отнести туризм и эмиграцию, деятельность, являющейся по сути «кочевнической». Туризм и эмиграция (помимо овеществлённых стимуляторов и деятельности, охваченной авторским правом) являются одними из самых фетишистских элементов современной экономики и политики, и степени этого иррационализма – поддаются рациональному объяснению. Первый из перечисленных сфер приложения капиталов, во времена Маркса был капитализирован в незначительной мере, и относился им к архаичным переживаниям, когда бытие играло подчинённую роль по отношению к общине. Религиозное паломничество, игравшее (и продолжающее играть) значительную роль в хозяйственном обороте азиатских, ближневосточных торговых племён, не оказывало значительного воздействия на экономику Англии и Америки, поэтому величинами извлекаемого дохода можно было пренебречь. А вот миграция и диаспорное расселение оказывали значительное влияние на экономику и политику уже в те времена, и выпадение этих фетишей из сферы «критики немецкой политэкономии» можно было бы считать значительным упущением, если бы не были фетишом, определявшим создание и функционирование «международного товарищества рабочих». Несмотря на всё благолепие для развития капитализма ослабление внешних государственных границ, частая перемена мест обитания - была для Маркса и Энгельса фактором, значительно определявшим их мировоззрение со всеми кочевническими ограничениями восприятия. Удивительно, но социальный дискомфорт, наносимый даже внутренней миграцией (бродячим населением) в самых общих чертах и крайне поверхностно, но в «Капитале» был помянут. Уже в те времена, помимо эскалации социального демпинга, активность на рынке внутренней миграции – способствовала не только экономическому расслоению, распространению нищеты, но и распространению болезней, не свойственных данной местности. Другие аспекты «увеличения мобильности населения» (как-то - снижение уровня автоматизации, увеличение капиталоёмкости процесса производства и коррупционной составляющей процесса контроля, и.т.д.), хотя и не приводились впрямую, но возможность для пополнения списка была понятна. Однако вопреки этим рациональным доводам, «определение сознания бытием» - приводило Основоположников к выводам, противоположным собственным утверждениям. Навыки, сопутствующие состоянию миграции (доступной буржуазии в гораздо большей степени, чем пролетариату) рассматривается ими как элемент, способствующий скорейшему «культурному развитию». Но естественно, что фетишизация унификации однообразных навыков: не может способствовать развитию производства (основных фондов, капитала), то есть идеалы марксизма в сфере культурного развития – противоречат целям марксистов как организаторов пролетарской революции. Навыки, используемые при перемещениях, «бытии между» не способствуют увеличению капитализации в овеществлённой форме, а