"Протестного искусства здесь нет" Разговор с известным галеристом, арт-продюсером, в прошлом политтехнологом Маратом Гельманом. Гельман был хозяином московской галереи своего имени, которая с конца девяностых открывала публике Дмитрия Александровича Пригова, Олега Кулика, украинское искусство и Pussy Riot. Марат Гельман – это история современного искусства России и разрыва ее арт-менеджмента с властью. Был директором музея современного искусства в Перми. С 2013 года прекратил отношения с государственными структурами. С 2014 года живет в Черногории, организовал фестиваль Slovo Nova. В прошлом году сделал крупный дар Третьяковской галерее, недавно приезжал в Москву открывать выставку современного искусства в арт-центре “Фабрика”. Разговор о конформизме московской художественной жизни, об изоляции России и вреде ее внешней политики для арт-мира, о политических требованиях художников. Embed share 0:00 0:30:16 0:00 – В Москве поражает многое: неплохой уровень сервиса, прекрасное такси. При этом объем политических репрессий тоже вызывает изумление, не правда ли? – Объем политических репрессий виден и вне Москвы. Читаешь новости, видишь, как репрессивные события превращаются в поток, каждый день, одно является продолжением или следствием другого. У меня в Черногории была резиденция белорусских художников, и я думал: ну, тут еще не так, как в Беларуси. Там можно сказать про массовые репрессии, не просто про беззаконие, как у нас, а про насилие как систему внутри этой тюрьмы. – Там уровень физического насилия зашкаливает, судя по тому, что я читаю и обсуждаю со своими респондентами в Минске. – Представление о том, что происходит с точки зрения репрессий, есть у всех, кто хочет знать. А что удивило, это большое количество людей, которые не хотят это знать, в Москве. Люди, может быть, устали от этого, их мозг имеет какую-то защитную реакцию – "мы не хотим больше это слышать". Может быть, это люди, которые вынужденно взаимодействуют с властью и должны как-то себе это объяснять, что все не так плохо, или "в России всегда так было, ничего нового". Предельная форма, достаточно странная, с которой я встретился: "Слушай, ну, это уже пошло – ругать власть. Как-то уже неприлично". Типа: что это за банальщина, давайте будем изысканными. Как некий апофеоз этого – разговоры про ‘либеральный террор”. Если какой-то человек вляпался в дерьмо, совершил подлость, на него наскакивают “либералы”, которые ему не дают слова сказать. Есть разные формы не то что бы приятия, а смирения перед действительностью. Это меня удивило. Круг людей, с которыми я общаюсь, достаточно интеллектуальный, достаточно критичный, но неготовность принять реальность, осознавая ее как таковую, меня, конечно, удивила. Марат Гельман – В озможно, это “выученная беспомощность”? Разочарование в том, что личные шаги не способны вызволить Навального из тюрьмы, предотвратить задержания молодых людей, которые делают журнал Doxa, аресты после митингов в поддержку Навального? – Людям тяжело чувствовать себя беспомощными, бессильными, но у этого бессилия для творческих людей, так же как у боли, у трагедии, всегда есть возможность вылиться в творческие жесты. Мы всегда наблюдали, что трагедии, которые художник либо переживает, либо является ее свидетелем, являются стимулом для творческих всплесков. в Беларуси две трети художников делают протестное искусство Протестного искусства здесь нет вообще. В Беларуси ситуация гораздо жестче, в ней гораздо больше себя человек чувствует бессильным, потому что там физическое насилие, но при этом две трети художников делают протестное искусство, они высказываются. Плакат, перформанс, творчество, живопись. Художники себя солидаризируют с той частью общества, которая против власти. Более того, художники в каком-то смысле стоят иногда во главе этого общества. Там Володя Цеслер, дизайнер и художник, известный во всем мире, может быть, больше всех среди выходцев из Беларуси, член Комитета оппозиции. Он через две недели после событий вынужден был бежать, потому что, говорит, "я обнаружил, что либо уехали все, либо сидят в тюрьме". Но он продолжает работать, его плакаты мгновенно расходятся, вирусно. Колесникова моя коллега, продюсер, занималась выставочной площадкой, музыкант. Но дело не только в этих двух, дело в том, что большинство, даже художники, которые были лояльны раньше, Войницкий, который профессорствует в Академии художеств, всегда очень осторожный, потому что студенты, начальство, – он не может не высказываться. А здесь это не трансформировалось в творчество. Мы можем не то что это простить, но понять в смысле обывательском, в смысле творческого человека это непросто понять. – Молодой парень из Сибири, который пробежал голым по Красной площади. Возможно, это не великий творческий акт, но он отсылает к “голым протестам” 70-х годов в Восточной Европе. – В принципе, это против полицейщины. Сява, рэпер, опубликовал письмо Навальному. Я посмотрел комменты, и это удивительно: "Ты герой… Ты такой смелый…" Человек просто написал песню, он не написал, что Путин… тра-та-та… – Харьковская кричалка. – Он просто написал письмо человеку, который сидит. Понятно, что в гопнической среде всегда кто-то сидит, они к этому относятся позитивно, письмо на зону. И вдруг – просто море: "Ты герой… Ты такой смелый… Ты ничего не боишься…" Что же должно произойти в обществе, если такое высказывание, правильное с этической точки зрения, не политическое и безобидное, вызывает реакцию, что человек совершил подвиг? – Мне это напоминает книгу Чеслава Милоша "Порабощенный разум", где он рассказывает, как послевоенная польская интеллигенция, левая в свое время, идет на сотрудничество с коммунистическими властями, и коготок увяз – всей птичке пропасть. Это бессмертная книга, как и Оруэлл, которого часто вспоминают после карантина. – Пропаганда работает. Надо сказать, что Новая площадь, Администрация Президента добиваются результатов. Они пусть тяжело, но заставили молчать Кирилла Серебренникова, и театральное сообщество молчит. – А Богомолов, если высказывается, то как фрик. – Я считаю, что Богомолов искренний. Была бы нормальная ситуация: есть такой-то Богомолов, он так высказывается, есть такой-то Бояков, он так высказывается. Большинство людей в театре других взглядов, и они тоже хотели бы свободно высказываться. Но они-то молчат. Значит, кого-то запугали этими процессами, работает пропаганда. Она стала, наверное, более изощренной, она стала работать по разным направлениям. Например, нельзя доказать, что все хорошо в стране, и надо показать, что у других еще хуже. Это всегда можно найти, такие примеры. – В связи с карантином этих примеров достаточно. Марат Гельман, Алексей и Юлия Навальные с родственницами обвиняемых в беспорядках – На фоне всего этого происходящее вокруг Алексея Навального – это сюжет евангельский. Я Алексея знаю, встречался с ним много раз, даже семьями, и он не казался мне никогда героем. Достаточно целеустремленный человек, ему можно доверять, честный, неподкупный, но вполне один из нас. И вдруг ситуация, которая заставляет его проявлять качества, которыми ты восхищаешься. И, естественно, действия власти. Видимо, силовики вообще не думают о том, какое это все производит впечатление на молодых людей. Они действуют, и своими действиями начинают выковывать революционеров, хотим мы этого или нет. – Что напоминает события конца XIX века, когда из московского и питерского студенчества благодаря репрессиям, скажем так, тогдашних силовиков, воспиталось поколение революционеров, которые делали революцию 1917 года. – Мы были у друзей, у них ребенок в пятом классе. Папа спрашивает: "Как дети у вас относятся к Путину?" Ребенок говорит: "Слушай, все ужасно, а некоторые называют его очень плохими словами”. Возвращаясь к Лукашенко. Лукашенко в каком-то момент понял, что можно, чтобы тебя вообще никто не любил, к тебе все общество относилось бы плохо, но иметь физическую силу и держать общество в страхе, в насилии. Их не интересует, как мы к ним относимся, их интересует, чтобы мы молчали, не шли на митинги, не подписывали письма, не писали в Твиттере, в новостях. Типа – не любите, но терпите. Их не интересует, как мы к ним относимся, их интересует, чтобы мы молчали И это все на фоне хорошей картины в Москве. Идеально работающие "Яндекс-Лавки", такси, интернет-система. Город в хорошей форме. Если бы я был турист и не умел читать на кириллице, меня не интересовало бы, что происходит, кого сажают, а вот я приехал, мне важны рестораны, зрелища, музеи открытые, театры, – в Москве это просто невероятно. Я не могу говорить за весь мир, но то, что происходит в Москве с точки зрения культурного потребления для туриста, которому не важно, какой ценой это создано, сегодня Москва, может быть, лучший город в мире. – У меня есть еще одна теория для объяснения конформизма коллег, которые работают в сфере искусства. Это благополучие. Когда человек живет в столь прекрасном буржуазном дизайне, позволю обобщение, ему не хочется думать о том, что кто-то сидит в тюрьме. Ему не хочется разрушать зону комфорта. – И в хороших ситуациях в социальном смысле обычно политическое искусство – это 5-10 процентов. Но когда эти 5-10 процентов есть, вся художественная среда через механизм солидарности работает. Например, человек делает чисто эстетские вещи, но он солидарен со своим коллегой, который делает политические жесты. вся художественная среда через механизм солидарности работает Через механизм солидарности вовсе не надо, чтобы все художники бросились заниматься публицистикой, политикой и так далее. Но обязательно должен быть какой-то… – Евгений Добровинский – человек такого склада, блестящий дизайнер, одна из первых величин, который откликается на политические события. – Толя Осмоловский, который пусть запоздало, но выступил против изменений в Конституцию. Но это не звучит. Есть важный момент. Международная изоляция привела к тому, что резко сократился рынок. Художник в рынке абсолютно независим, он продал искусство, положил деньги в карман и пошел дальше. Когда рынок съежился, художник начинает больше зависеть от институций. Институция – получил стипендию, она дала какие-то возможности. А институции у нас – Михельсон, Абрамович, они, как минимум, через одного менеджера (куратор, потом директор, потом владелец), проявляют не просто лояльность, а строгость по отношению к вольнодумцам. Вот мой близкий товарищ – Полина Осетинская, она что видит, то и говорит, музыкант с мировым именем. Ей начинают перекрывать возможности, потому что институции – это длинная рука Кремля. И это новое тоже. Год назад я подарил Третьяковке коллекцию. У меня есть радикальные оппозиционеры власти среди знакомых, и они говорят: "Ты сотрудничаешь с властью". Третьяковка – государственный музей. Я говорю: "Третьяковка была до этой власти и будет после этой власти. Третьяковка – это и есть моя Россия", – имея в виду, что эти институции, музеи, не являются властью, они являются государственными учреждениями